Искупление Дабира - Страница 17

Вслед за султанским домом прикочевали они сюда, так как возле служивых дабиров и гуламов кормятся гябры. Не бывает поэтому у них припасов, и вот уже неделю едят они тут выброшенное людьми из рабада. Упавшие в дорожную пыль плоды собирают по утрам их женщины, потому что гябры не знают воровства.

Там, в Исфагане, они тоже живут на развалинах и давят виноград. Из всех народов ходят к ним в приюты греха пить вино и удовлетворять плоть с их женщинами. Некогда особые храмы были у зороастрийцев, и содержались там для этого жрицы. Сколько ни гонят их сейчас мухтасибы по всем городам, обратить их к богу невозможно. На то, как видно, есть для гябров особый промысел у творца миров...

За долгое время опять покойно на душе и в мыслях С весны он не видел ее. Великий Вазир призвал его сюда из Исфагана, и пришлось все лето приводить здесь в должный вид старую площадку для наблюдения светил. Двадцать лет собирает он сведения о божьем порядке в небе, дабы можно было обосновать агаю порядок в государстве. В плоскость простейших звездных построений пытается заточить вазир великое сомнение бога, и не известна ему Рей...

В год прихода своего на службу к агаю он увидел ее. О сухой терновник были разодраны лицо и руки, тяжкие глыбы оседали в тьме. Все вверх он шел, но огонь не приближался, колеблющийся, бесконечно уходящий. А потом вдруг ярко вспыхнуло пламя, и в нем танцевала Рей...

Он знал, что это игра зрения. Она была по ту сторону огня, в наряде жрицы на одних только бедрах, но какое это имело значение. Властно и медленно, повторяя пламя, колебался у нее живот, изгибались руки. Неравномерно все было, и долго клонились ее бедра в одну сторону; потом не в такт рванулись в другую, и музыка лишь следовала за ней. Языки огня подбивались под обнаженную грудь, тени рождались и умирали. Каждое мгновение менялись очертания тела, никогда больше не повторяясь. Божья мудрость утверждалась во всей своей правоте

Не мог он остаться в обычном соитии с ней и отступил в таящуюся тьму. Там с тихим шорохом распадались и оплывали древние стены, не в силах справиться с собственной тяжестью. Великий зороастрийский храм был некогда на том месте, но Рей пережила камни...

Наутро, когда вернулся он наверх, то сразу увидел ее непричесанную. Крикливо выпроваживала она от себя белобородого старика. Ардебильский платок оставил ей тот в уплату, и Рей деловито примеряла его, переговариваясь с соседкой. Безобразные красные цветы расползались по дешевой ткани, и глаза у нее светились.

А еще она дралась с соседкой, и лица царапали они друг другу. Рот был широко открыт у нее, хриплые вопли исторгались наружу. С гуламами, старцами, несведущими мальчиками видел он ее, но ничего уже это не значило.

С первого мгновения все сделалось понятно ей. Она торопилась куда-то, и неприкрытая поспешность проявилась в женском умении. Плоть ее привычно притворялась, а руки в это время искали что-то необходимое ей рядом с вытертой кошмой. Неровное пламя осталось где-то в ночи, грудь ее отбрасывала точные тени. Зато, почувствовав необычное, она быстро стащила кольцо с его пальца...

И опять возрождалась Рей. Не было уже огня, и ровное солнце стояло в небе. Ребенок прильнул к ее молоку, вспыхивали и пропадали радостные блики. Грудь, глаза, руки Рей излучали переполнившего ее бога.

Он ходил к ней, принимая ниспосланное. Больного его поила она исцеляющим соком -- хайямом, который по завету делают огнепоклонники из некоего тайного корня. И слезы видел он у нее, когда почернело от болезни его тело. Венчающую имя нисбу взял он себе по целебному питью гябров...

В тени навеса сидели они. Древние царские строения числят в своем наследстве гябры, но камышом и колючкой приходится крыть рухнувшие своды. Потайные клети цитадели приспособлены для приходящих гуламов, и площадка расчищена для пьющих вино. В недрах горы скрыто капище, и горит там их святой огонь, сохраненный от царей Эраншахра. В пятнах от нефти обычно ветхая хламида старца мобеда...

Они ели хлеб с мятым урюком, и сладкая струйка сбегала на подбородок у девочки. Нельзя отличить при свете дня мать от дочери, и только ночью, когда танцуют они среди огня, очевидна разница. С заученной бессмысленностью повторяются движения у девочки, и нет в них высокого божьего промысла. Солнце с молоком еще не пробудилось в ней, и лишь оболочка предвещает продолжение Рей...

Свистнул мальчик-страж с башни, и послышалось конское ржание. На виду у всего рабада ехал кто-то к гя-брам. Женщины засуетились, забегали из одной клети в другую, мужчины поспешно принялись готовить "костер греха".

Эмир Кудан, бывший раб-гулам, а ныне новый мерв-ский шихне, уже пошатывался; тройной золотой пояс на нем ослаб, а руки производили ненужные движения. Трое гуламов в красных сапогах пьяно молчали, оглядывая площадку для костра.

-- О... наш факих!

У Туркан-хатун увидел его недавно этот эмир, когда объяснял он младшей жене султана происхождение разных народов. Не дано большего ума счастливцу гуламу, но и спесив он в меру. Громко призвав божье свидетельство, согнул плечи в поклоне рослый эмир. Принято так делать при встрече с учеными людьми, хранящими в памяти всю книгу Посланника, мир над ним. Если бы мог еще мервский шихне осознать, в каком месте это происходит, то вдвое поднялась бы цена столь очевидной набожности.

В серебряном кувшине на старом гябрском блюде вынесли вино. Эмир Кудан долго пил из узкого горлышка. Жрица танцевала на кувшине, и поворот бедер был там у нее такой же, как у Рей...

Невидимо было пламя костра при солнечном свете, но когда удлинилась тень от башни, то сразу обрело очертания. Лирой горело вначале оно, согласно уложенному заранее так саксаулу. Но вот заворочались раскаленные корни, метнулись искры в темнеющее небо, и независима стала форма огня от людей.