Искупление Дабира - Страница 23

Он пошел обратно, проверяя счет деревьев. Все сошлось, но успокоение не приходило Гуламу у двери сказал он, чтобы послали к старосте -- кедходе -селения Ар-Разик с приказанием не кричать детям.

Имама Омара сегодня не было, так как позван в дом Тюрчанки Величайший Султан будет находиться там, и присутствие надимов обязательно А экзиларх Ниссон, вызванный прийти, отговорился, что некий иудейский праздник сегодня, при котором запрет на занятия мирские Как всегда, что-нибудь наперекор у иудея. Но так или иначе, а завтра с него спросится по субботней здравице

За столом он сидел и смотрел только в написанное. Магриби тоже у Тюрчанки, так что в другой раз изложит историю с царем и лукавым вазиром К месту там будет и волчица, совратившая честного пса

Все там сейчас, в розовом доме Тюрчанки Посланы люди от него сказать, что выполняет поручение Величайшего Султана -- пишет книгу о правлении и не сможет быть потому А назавтра всенародно, с трубами и гула-мами, навестит дом старшей жены султана, чей сын Бар-киярук -- законный наследник И пусть видят все в этом укор его как атабека

Пока же получилось так, что нечего было ему делать. Некое предчувствие томило его И опять на то место стола посмотрел он, куда некогда укатился калам. Чтобы отвести искушение, он встал и походил, не выпуская из руки золотого стержня Но когда вернулся, то уже знал, что снова пришло необъяснимое

Помимо ума все это делалось Сама по себе поднялась рука над столом, и покатился из нее калам. Все медленнее вились золотые нити. Ухватившись руками за край стола, он ждал Тихо было в мире, и недоумение охватило его. Калам остановился, но Тюрчанка не явилась...

Осторожно обойдя стол, он поправил калам. Теперь стержень лежал точно так, как в первый раз, когда случился ветер. Он оглянулся на дверь, посмотрел в окно, но ничего не происходило в мире.

И тогда он заторопился. Даже не сев на свое место, простучал каламом по столу, еще и еще раз. И сказал вбежавшему гуламу, чтобы готовили срочный выезд.

II. ВАЗИР (Продолжение)

Прятались за дувалами люди мушериф-эмира. У Ворот Знаменосца толпились райяты, погонщики, калан-дары, люди рабада, и все они были тоже от мушериф-эмира. Впереди скакал особый доверенный гулам, тайно объявляющий об улице, по которой сейчас поедут. Сразу же на той улице возле каждого человека становился му-шериф. В чорсу и лавках на базаре стояли наготове скрытые мушерифы, а вдоль проезда -- локоть к локтю -- выстраивалась явная стража. Двенадцать новых столбов были вкопаны в землю на базаре для бати-нитов, и огорожено теперь стало место от играющих детей.

В ворота некоего мервского дома въехали с ним лишь десять гуламов личной стражи и остались при конях во дворе. Он же сам прошел в дом, спустился по ступеням, и ход открылся в стене. Сто двадцать шагов просчитал он и взялся за медное кольцо. Из сторожки при книгохранилище вышел он на аллею султанского сада. Был виден между деревьями дом Тюрчанки, и один только шагирд возился у клумбы с тюльпанами.

Вплотную подошел он, и прянул вдруг шагирд от земли, ухватившись за кетмень. Как у мальчика в Тусе были у него глаза, и все сглатывал он что-то, будто не мог никак проглотить. Не забывается хлеб, ибо нет меры благодарности за него.

Да, на этом, а не на неких миражах, зиждется его учение о государстве. Ежедневным хлебом должен быть привязан к нему человек. И всю жизнь помнится этот хлеб, ибо такова природа вещей. Тридцать лет уже незыблемо стоит возведенное им здание...

Все уже решил он о шагирде. Возле себя необходим ему человек, чья верность от хлеба. Днем и ночью пусть будет рядом и не отрывает глаз от рукава у каждого, кто приблизится к нему.

Шагирд отвел кетмень. Солнце отразилось в сточенном железе. А он пошел к розовому дому, вглядываясь в нечто под ногами. На влажном песке четхо были обозначены знакомые маленькие следы...

III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА

Рука бессильно упала. Кетмень ударился о землю, до половины войдя острием в унавоженную мякоть клумбы. Подрагивали травинки с красными каплями воды...

Это голос когда-то давшего хлеб человека послышался ему. Горло сразу перехватило сытым удушьем. Поднявшись от земли, увидел он все те же знакомые круглые глаза. Сострадание было в них, и, не думая, отвел он кетмень для удара.

Но удалялась прямая спина в золотых блестках. Ровно плыла голова с высоким белым тюрбаном. Меж ними желтел беззащитный затылок.

Ножа не было с ним, потому что осматривают всех при входе. В каждой нише и за деревьями сидят наготове стрелки с луками, и не разрешил пока даи-худжжат выполнять предопределенное. Почему же сейчас едва не случилось это?..

В Тусе впервые это произошло, когда ощутил он себя. Рычание и хруст слышались в полутьме. Очень маленький лежал он в углу некоего дома и все боялся собак, забегающих с улицы. Они доедали брата, умершего последним. И появился тогда человек, который дал ему хлеб. Тяжелый, теплый запах его ударил в лицо, и закружилась, закачалась земля, холодной яростью стиснуло горло...

И вдруг он все понял. Не дьявола в мире только что увидел он, а этого человека. От протянутого им хлеба брызнули кровью тюльпаны. Всю жизнь день за днем видел он, как отточенная яркость кетменя входит в податливое тело. Растерянный, ослепленный прозрением, слышал он, как хрустит песок от шагов уходящего...

Зловонием исходила земля. Перед старым каналом стоял он теперь, куда стекает все мерзкое и гнойное, извергнутое людьми. Зачем он пришел сюда?..

О гябрских женщинах говорил там, в горах, что-то большегубый фидаи. Здесь, в развалинах, их капище, а в рабаде он встретил вчера ту, что была с ним в заоблачном сне. Уткнувшись ей в грудь, плакал он когда-то, и пахло от нее по-земному.